Мег порывисто вскочила и бросилась к директору:

– Но они же совсем не такие, как вы, мистер Дженкинс! Не может быть двух людей одинаковых! Вы действительно уникальны! Я ведь дала вам Имя, правда?

Глаза мистера Дженкинса за стеклами очков выглядели мутными и растерянными.

– Ну да… Да, в самом деле. Наверно, потому я и здесь – где бы это ни было.

Он обернулся к Мевураху:

– Эти другие мистеры Дженкинсы – вы сказали, они называются эхтрами?

– Да. Эхтры – это те, которые ненавидят, те, кто хотел бы помешать вам получить Имя, те, кто стремится лишить вас Имени. Суть любви – в том, чтобы создавать. Суть ненависти – в уничтожении.

– Боюсь, я был не слишком-то исполнен любви, – мрачно уронил мистер Дженкинс.

На Мег снизошло озарение, такое же внезапное и яркое, как пламя херувима, – и оно было жгучим, как пламя.

– Ой, мистер Дженкинс, ну как же вы не видите? Каждый раз, как я приходила к вам в кабинет, полная злости и ненависти, я на самом деле ненавидела не столько вас, сколько себя. Мама была права. Она мне говорила, что вы себя недооцениваете.

Мистер Дженкинс ответил странным голосом, какого она у него никогда прежде не слышала, совсем не похожим на его обычный голос, гнусавый, пронзительный и скрипучий:

– Мы оба себя недооцениваем, верно, Маргарет? Когда я думал, что твои родители смотрят на меня свысока, на самом деле это я смотрел на себя с презрением. Но иначе смотреть на себя я не умею.

Теперь наконец-то Мег разглядела того самого мистера Дженкинса, который купил Кальвину ботинки и неумело пытался сделать так, чтобы они казались поношенными.

Мистер Дженкинс обернулся к Мевураху:

– Эти эх… эхотры…

– Эхтры.

– Эти эхтры, которые… которые приняли мой облик, – сказал мистер Дженкинс, – они способны причинить еще какое-то зло?

– Да.

– Они намерены как-то повредить Чарльзу Уоллесу?

– Они намерены аннулировать… уничтожить его, – ответил херувим.

Мег в тоске и страхе устремилась мыслями к брату.

– Не надо нам было его оставлять… – начала было она, но тут же замолчала.

Она почувствовала, как херувим мягко движется внутри ее, помогая ей, легонько подталкивая ее мыслью, – и вот она уже очутилась рядом с Чарльзом Уоллесом, не в реальности, не физически, но в душе. Глазами души Мег увидела, как мама несет его наверх. Чарльз неподвижно висел на руках у матери, ноги у него болтались. Миссис Мёрри вошла в его комнатку – маленькую, со стенами, обшитыми панелями, с небольшим камином, одна стена оклеена обоями с бело-голубым узором, похожим на снежинки, – уютная, спокойная комнатка. Окно выходило на сосновый бор за домом; в окно лился мягкий, ласковый свет.

Миссис Мёрри уложила Чарльза Уоллеса на кровать и принялась его раздевать. У мальчика еле хватало сил ей помогать. Он заставил себя улыбнуться и произнес:

– Ничего, мне скоро станет лучше. Мег придет и…

– Мег вернется из школы через пару часов, – ответила мама. – Она сразу придет к тебе. И доктор Луиза вот-вот будет.

– Мег… сейчас… не в школе…

Говорить ему было явно тяжело.

Миссис Мёрри не стала ему возражать, как сделала бы в другое время, просто одела его в пижаму.

– Мама, мне холодно.

Она укрыла его:

– Сейчас принесу второе одеяло.

На лестнице раздался топот, в комнату ворвались близнецы:

– Что случилось? В чем дело?

– Чарльз заболел?

– Да, ему что-то нехорошо, – тихо ответила миссис Мёрри.

– Так нехорошо, что пришлось уложить его в кровать?

– Опять его в школе отделали?

– В школе все было нормально. Он взял с собой Луизу, она, кажется, произвела фурор.

– Нашу Луизу?

– Луизу Большую?

– Да.

– Молодчина, Чарльз!

– Так их!

Чарльз Уоллес сумел довольно убедительно улыбнуться.

– Сэнди, – сказала миссис Мёрри, – принеси, пожалуйста, дров, надо разжечь камин. А то тут прохладно. Деннис, будь так добр, сходи к кедровому гардеробу, достань одеяло.

– Ага! Ладно! Щас!

– А Мег тебе почитает или еще что-нибудь, когда вернется из школы, Чарльз.

Мег показалось, что Чарльз Уоллес снова ответил, что она не в школе, но в это время отчетливую сцену как будто затянуло туманом, комната Чарльза Уоллеса исчезла, и Мег осталась стоять рядом с херувимом, который крепко прижимал ее к себе крылом.

– Ну что ж, дети мои, – сказал Мевурах, – пора приступать к уроку. Давайте сделаем вид, что сейчас день. Вы на это способны. Конечно, для того, чтобы как следует воображать, требуется практика, но ни ты, Кальвин, ни ты, Мег, еще не настолько взрослые, чтобы совсем забыть, как это делается. Так что вам придется фантазировать и за себя, и за мистера Дженкинса. Это задание может показаться слишком примитивным, ввиду серьезности обстоятельств, однако это хорошая разминка перед тем, что вам предстоит. Ну, давайте. Фантазируйте как следует. Превратите ночь в день.

Херувим отвел крыло, и Мег вложила руку в руку Мевураха. Ее собственная ладошка в его руке казалась совсем крошечной, такой же маленькой, как тогда, когда она была младше Чарльза Уоллеса и доверчиво хваталась за папину руку. Она смотрела снизу вверх в суровое черное лицо Мевураха, в непривычные янтарные глаза, которые временами сияли как будто бы холодным лунным светом, сейчас же светились теплом, словно солнышко. Воображаемое небо Метрона Аристона залило цветом – просторный голубой купол раскинулся над ними, совершенно безоблачный, слегка дрожащий от жары. Вокруг валуна заколыхались на легком ветерке зеленые летние травы; запела пташка, к ней присоединилась еще одна, потом другие, и вот уже дружный хор зазвенел вокруг. Трава разукрасилась полевыми цветами: ромашками, рудбекиями, индейскими кисточками, льнянками, бодяками – всеми летними цветами, цветущими ярко и обильно.

Все цвета выглядели ярче обыкновенного. Волосы Кальвина, огненно-рыжие, как индейская кисточка, горели ярче закатного солнца. И веснушки у него сделались крупнее и рассыпались чаще обычного. Его блекло-голубая куртка тоже стала более насыщенной, под цвет его ярко-синих глаз. И носки на нем были разные, один красный, другой фиолетовый.

Старая школьная юбка Мег, вылинявшая от бесчисленных стирок, теперь заиграла красками, как новенькая. «А вот волосы, – подумала она, – небось так и остались тусклыми, невнятно-русыми». Мистер Дженкинс тоже остался бледным и бесцветным, как всегда. Зато Луиза Большая сделалась даже больше обыкновенного, и ее могучие кольца засияли пурпуром и золотом.

Мег посмотрела на Прогиноскеса – херувим теперь сиял так ослепительно, что она зажмурилась и отвернулась.